наконец, вы не приходите к узкому пространству, уступу, опёртому на скалу. Далее за этой расселиной – синее небо. Если ветры дуют высоко и вы неожиданно попали сюда, то можно решить, что сам Киви подталкивает вас всеми своими руками: так силён поток воздуха, мчащийся через этот поднятый узкий проход. Но не уговаривайте торнадо, который уносит вас вперёд парусом, посмотрите вниз: земля кончается внезапным обрывом в тысячу футов, прямо над нижележащей широкой равниной. Так внезапна и глубока эта пропасть, с которой вы, кажется, смотрите из одного мира в другой. В мечтательный, солнечный день украшенная блёстками, лежащая внизу равнина приобретает неясный мимолётный аспект. Стоя словно на бушприте корабля, вы будете почти испытывать желание крикнуть, как над океанским туманом под ногами.

Это, мои смертные, пропасть Мондо.

С этого края, с копьями в руках, спрыгнули пятьдесят мятежных воинов, которых гнали назад в долину превосходящие их числом победители. Находясь в безвыходном положении в заливе, с неистовым криком они отчаялись на этот фатальный прыжок.

Мохи отметил: «Их души улетели прежде, чем их тела коснулись земли».

Этот трагический случай имел место много поколений назад, и теперь головокружительным окольным путём можно пройти одному, на крепких ногах, от края до равнины. Но ни один человек никогда таким путём не поднимался.

Настолько рискован, воистину, самостоятельный спуск, что островитяне не рискуют совершать подобный подвиг без призыва сверхъестественной помощи. У подножия обрамляющих пропасть нависших скал стоит божество хранителя Мондо, и на алтарях перед ним возложены милостивые прошения путешественников.

Направо от края пропасти и вдоль неё был устроен узкий выступ. Испытуемые в лояльности к монархам Охоноо стояли здесь, сжимая оружие, под градом дротиков.

И там же в своей юности стоял Ухиа.

– Кем вы ощущали себя в тот момент, кузен? – спросил Медиа.

– Королём Охоноо, – ответил он. – Такое же ощущение будет у меня, когда я стану королём всего Марди.

Глава XCIII

Баббаланья встаёт между Мохи и Иуми,

когда Иуми высказывается о легенде

Отойдя от Охоноо, мы проплывали мимо чудесных берегов Тупиа, островка, который, согласно Плетёной Бороде, целую вечность оставался не заселённым людьми. Увидев, что многих из нас охватило желание побольше узнать об этом острове, Мохи собирался вернуться к своим хроникам, но менестрель Иуми вежливо вмешался, сказав, что если его господин Медиа разрешит, то он сам перескажет предание. По своей природе он счёл, что оно само имеет отношение к его прерогативе поэта, хотя пока ещё не было изложено стихами. Но он добавил, что звон настоящего жемчуга из раковины более музыкален, нежели нанизанный на шнур.

Из-за этого самонадеянного вмешательства Мохи выглядел чрезвычайно оскорблённым и, нервно дёргая свою бороду, произнёс что-то оскорбительное о манерности молодых рифмоплётов, слишком наполненных глупыми грёзами, чтобы сделать простой рассказ.

Иуми в ответ, поправив свой тюрбан, сказал:

– Старый Мохи, давайте не спорить. Я чту ваши рассказы, но с условием, что ваши хроники более несвязны, чем мои песни. Я имею дело со своим чисто собственным мнением, у которого есть стройность и единство, хотя и нематериальное; но вы, Плетёная Борода, имеете дело с искажёнными фактами. Во всех ваших сюжетах вы сами блуждайте в темноте. Много правды у вас не найти, как у историка. Кроме того, Мохи: мои песни увековечивают много вещей, которые вы, летописцы, полностью пропустите. Вы ведь не часто обращаетесь ко мне и моим вечно свежим балладам за получением сведений, в которых вы и ваши заплесневелые старые хроники были неточны? И главная ценность в том, Мохи, что мы, поэты, – истинные историки: мы бальзамируем – вы разлагаете.

На это Мохи с некоторым гневом собирался дать ответ, когда, коснувшись плечом новой складки его мантии, Баббаланья сказал следующее:

– Мир, конкуренты! Поскольку у Бардианны есть фраза, что когда кто-то дискутирует о собственных претензиях, то каждый из них наиболее близок к правоте, когда он говорит о другом, и дальше всего от неё, когда говорит о самом себе.

Мохи и Иуми выдохнули разом:

– Кому нужно ваше мнение, философ? Вы – воришка у старого Бардианны и торговец принципами!

– Ты тот, кто так долго подмечал недостатки Марди, тот, кто льстит самому себе, у тебя нет ничего своего собственного, – добавил Плетёная Борода.

– Вы только кажетесь мудрым из-за контрастирующего безумия других, а не из-за какой-то собственной большой мудрости, – продолжал менестрель с непривычной резкостью.

– Здесь и сейчас, – сказал Баббаланья, – я вижу старого бородатого барана и ягнёнка. Один напирает своим гнилым и старым хрупким лбом, другой бодает своей глупой головой прежде, чем его рожки отрастут. Но это выводит меня из моего беспристрастия. Если бы я поддержал сторону Иуми против Мохи или того же Мохи против Иуми, то я был бы уверен, что заимею по крайней мере один голос в свою пользу. Беспристрастно относясь ко всем сторонам, процитирую старого Бардианну: если одна рука бьёт, то другую должны целовать. О, несравненный Бардианна!

– Не будет покоя тому, кто побеспокоил старого призрака, – искренне воскликнул Медиа. – Продолжи свою легенду, Иуми, и проследи, чтоб она была краткой: я надеюсь, что эти легенды не станут испытанием терпения слушателей. Но сделай глубокий вдох и начинай.

– Большая дуга, – пробормотал Мохи. И Иуми начал:

– Примерно один миллион лун…

– Великий Оро! Сколько времени с тех пор, скажи? – вскричал Мохи, создав готическую арку из своих бровей.

Посмотрев на него презрительно, но не удостоив ответа, Иуми начал снова:

– Примерно один миллион лун прошло с тех пор, как умер последний представитель изумительного народа, когда-то обитавшего на тех самых берегах, мимо которых мы проплываем. Они были совсем крошечными людьми, всего лишь несколько дюймов высотой…

– Постой, менестрель, – закричал Мохи, – сколько унций они весили?

Иуми продолжал, не удостоив реплику внимания:

– Они все были покрыты мягким шелковистым пушком, вроде корки айвы, и их головы зеленели тончайшими виноградными лозами. Для удобства мужчины-карлики подрезали свои усики, оставляя только верхушки. И, гордясь пышностью своих локонов, маленькие девы усердно орошали их ранней утренней росой так, чтобы они развевались и завивались с зеленью, когда те проходили между деревьев, цепляющихся за них при проходе.

– Я не могу больше слушать!.. – воскликнул Мохи, зажимая свои уши.

Иуми продолжал:

– Девицы завлекали в свои локоны неких краснопёрых птичек, размером с насекомых, и приучали их гнездиться там и петь, отчего, с приятным шелестом листьев, при малейшем движении дев происходило странное смешение сладких, поющих звуков. Маленькие девы обнимали не руками, а своими виноградными локонами, чьи усики инстинктивно скручивались при сближении влюблённых, пока оба находились рядом.

– И что дальше? – спросил Мохи, который, несмотря на пальцы в своих ушах, так или иначе умудрялся слушать. – Что дальше?

Не удостаивая его ответа, Иуми продолжал:

– В определённом возрасте, но в то время, когда все девы были очень молоды, их виноградные лозы расцветали. Ах! Фатальные признаки. И вскоре после того, как они распускались, девы умирали в своих деревьях, и их хоронили в долинах, и их виноградные лозы разрастались дальше, и цветы цвели, но самих дев больше не было. И теперь, презрев землю, виноградные лозы росли вверх, восходя к самым верхним ветвям деревьев и всегда ярко расцветая в свете дня.

Иуми здесь сделал пространную паузу, но затем продолжил:

– Небольшие глаза людей Тупиа казались очень необычными при взгляде на них: полные звёзд, они сияли изнутри, как Плеяды, охваченные синевой. И, как звёзды, они были нетерпимы к солнечному свету и дремали в течение дня, и только ночью люди Тупиа выходили из дому. Но в основном это происходило, когда луна была полной, поскольку она придавала им духу.

Тогда маленькие